Мировоззрение Казахстана и язык свободы — интервью с Евфратом Имамбеком. Часть первая

Часть первая. Книжный костер и смерть марксизма

Впервые мы встретились с Евфратом Имамбеком в небольшом помещении близ перекрестка проспекта Достык и аль-Фараби, в верхней части Алматы. Это произошло осенью 1996 года, благодаря неординарному алматинскому ученому, кандидату технических наук Юрию Левину, тогдашнему активному общественному деятелю, который старался на базе своего центра "Веда" организовывать различного рода встречи узкого формата активной отечественной молодежи с интеллектуалами города. Эти скромные форматы а-ля кухонной "встречи умов" способствовали плодотворному взаимному обогащению участников таких мини-площадок, придавая мощный импульс для генерации новых смыслов в молодежной среде независимого Казахстана. Тогда я приехал в Алматы из Кокшетау на первый свой семинар для неправительственных организаций по линии американского фонда "Каунтерпарт Консорциум", на который меня позвал "для гражданской прокачки" мой брат, тогда работавший в этом фонде. И вечером, после семинара, мы с ним пошли на очередную такую неформальную встречу.

Помню, как социо-антрополог и директор программ Национальной высшей школы государственного управления при Президенте РК (НВШГУ, а позднее Академии госуправления), тенгрианец и мусульманин в одном лице, бывший сотрудник Администрации Президента РК пришел в стильном шарфе и в ходе почти двухчасовой беседы был больше похож на светского заокеанского джентльмена. Тогда меня поразила изысканная речь Евфрата Багдатовича, его оригинальные мысли о сущности искусства и культуры, его идеи о создании так называемой "культурономики" как научного синтеза двух дисциплин — культуры и экономики. Ясно было одно, что перед нами оригинальный мыслитель, а также педагог-профессор и неординарный государственный деятель. Впрочем, уже тогда известный учёный держался с нами, молодежью, очень демократично, на равных.

И вот в нынешнем 2020 году, когда удалось найти его телефон, я позвонил и мы быстро и легко договорились о дистанционной беседе на тему 30-летия независимости Казахстана. Уже в ходе интервью по-прежнему лёгкий и быстрый на подъём, Евфрат Багдатович первым делом передал сердечный привет своему бывшему ученику-студенту и моему брату, поинтересовавшись его семейным благополучием, также расспросил меня о моем жизненном пути. И только потом, как заправский казахский аксакал, рассказал богатую на аллюзии и культурные реминисценции историю своей жизни и поделился личным видением достижений независимости родного государства. А также высказал точные и едкие замечания по проблемным вопросам современной языковой политики и важности приоритета содержания над формой и бюрократической показушностью.

Советские конкистадоры, сжигание книг и сиротская арба

— Евфрат Багдатович! Самый первый вопрос возникает у каждого, кто с вами впервые знакомится, кто и почему вас так назвал? В вашем имени слышны шум древней шумерской цивилизации и отзвуки неведомой тигровой дипломатии…

— Прямо хочется спеть It’s My Life! (Смеется). Это очень интересный вопрос, это традиция нашей семьи. Мой покойный дед Имамбек бий, которого я не застал и который был одним из последних биев Жетысу, был расстрелян в период репрессий, когда проводили конфискации имущества. Дед был очень образованным человеком. Говорят, когда была конфискация, зимовка находилась на реке Курты, в низовьях реки, почти там, где она впадала в реку Или.

Конфисковали пять юрт, но это были необычные юрты, это были юрты, наполненные книгами — они были юртами-библиотеками. И как рассказывал мой отец… Он долго молчал, но однажды рассказал, как все было. Ему было тогда десять лет, и он на всю жизнь запомнил огромный костер, в котором сжигали книги и какие книги!

Конфискаторы были большей частью неграмотными людьми. Они бросали в огонь не только Коран, но и много нерелигиозной литературы, были также разного рода энциклопедии. В основном книги были написаны на арабском и персидском языках. Но поскольку большевики арабской вязи не понимали, то все эти книги они считали "опиумом для народа".

Так вот, Имамбек бий назвал своих сыновей в память о странах Ближнего Востока, в которых дед побывал, совершая пеший хадж. Если моего отца назвал Багдат в честь столицы Ирака, то моего дядю, например, он назвал Мысыр — на казахском так называют Египет. А моего брата, мой отец, продолжая семейную традицию, назвал Басра — по названию древнего и знаменитого иракского города, который называют ещё "Венецией Востока", меня, естественно, нарек Евфратом, по названию реки, которая соединяет культуры Турции, Сирии и Ирака.

Также слышал версию, что моему отцу дать сыну имя "Евфрат" подсказал его друг, советский казахский писатель и государственный деятель, позднее директор КазТАГ (1977 по 1982 годы) Какимжан Козыбаев. Они тогда вместе работали в республиканской казахоязычной газете "Лениншіл жас" ("Ленинская молодёжь", ныне "Жас Алаш").

Тут стоит отметить, что Багдата Момбекова считали хранителем казахских традиций. Можно сказать, что через его наставнические руки прошли многие знаменитые писатели и журналисты. Жизнь у отца была сложная и его уважали за то, что он нес знания ещё из той эпохи, досоветской. Не зря такой известный писатель как Шерхан Муртаза назвал свой некролог Багдату "Ne körmegem Bağdat — bul" ("Видавший виды Багдат").

С другой стороны, имя Евфрат является латинизированным. По-арабски название реки пишется как Аль-Фураату (الفرات‎), а по-турецки или по-курдски её произносят как Firat. Она начинается в кавказских горах, там находятся истоки ещё двух рек — Мурата и Тикрита. Так уже вышло, что мы выросли в культурном пространстве России и у нас такая вот латинизированная транскрипция получилась: Евфрат. С точки зрения лингвистики это совершенно неказахское имя, поскольку в нашем языке нет звуков "в" и "ф". Поэтому вот такая история семьи.

— А какая фамилия-то была у вашего отца?

— Когда произошла в 1929 году эта конфискация с сожжением всех книг, то всех детей репрессированного Имамбек бия попрятали по родственникам, меняли фамилии. Отца увезли сородичи в район близ Талды-Кургана, а фамилию он получил по паспорту как Мамбеков, была отброшена первая буква. Это было страшно. Детей репрессированных баев и биев опрокинули в невеселое будущее. Они часто вырастали в детских домах, к примеру, моя мама так выросла.

Мама осиротела в шестилетнем возрасте, она была совсем маленькой. У неё сохранились только обрывочные воспоминания о матери, которая была очень красивой женщиной. Она помнила, как они кочевали и как у чёрной лошади матери была очень длинная, до земли, грива, украшенная серебряными бубенцами… Такие у неё были детские, яркие воспоминания. И другая уже картинка, которая запечатлелась в её сознании, это как она идёт одна по дороге в степи. Её голодную подобрали на арбу, тогда по степи ездили на таких специальных арбах и подбирали сирот и отправляли в детские дома.

Получается сначала родителей у детей конфисковали, а потом детей собирали и отправляли в детдома. Она воспитывалась в образцово-показательном детдоме, расположенном ныне на проспекте Райымбека в Алматы. Он назывался тогда "2-й детский городок", его курировал сам Левон Мирзоян, тогдашний первый секретарь Компартии Казахстана. Позже, в 1970-1990 годах в нём размещался Госкомпрофтехобр.

Сейчас вот подумал, что этот детдом нужно бы сделать памятником культуры, ведь в нём росла целая плеяда сирот, которые впоследствии стали деятелями советскими. Ныне покойный известный казахстанский художник Сахи Романов с шести лет тоже воспитывался в детдоме. Вот он говорил, что СССР расшифровывается как "Союз советских сирот…". Целое поколение оторвали от корней и воспитали по-новому. Они получились людьми с новым менталитетом…

Мама тоже известный человек, орденоносец, не стала учиться, а пошла с 16 лет работать на кондитерскую фабрику "Рахат" с самого начала её основания. Фабрика открылась 1 января 1942 года, и первая запись в трудовой книжке мамы тоже зафиксирована этой датой. Она была активной пионеркой, затем комсомолкой. Если направляли на работу, то значит "нужно". Затем, после того как родился я, она перешла на работу на швейную фабрику имени Гагарина. У неё очень много грамот, она стахановка, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, ордена Ленина, ей чуть-чуть оставалось до звания Героя Социалистического Труда, но она сказала: "Всё, устала, не нужно это мне". Просто уже появились внуки и внучки.

Вот такая у нас семья. С одной стороны отец-интеллигент, который знал все, но молчал. А с другой — мама, которая свято верила в идеалы коммунизма, советского государства. Порой пикировались иногда, не понимали друг друга, но приходили к компромиссу.

— Вы получается, такой вот некий синтез двух пониманий…

— Хм. Нет, тут я хотел бы больше подчеркнуть другое. Тут речь ведь о народе, не о семье даже. Ведь наша семья не была уникальной. Таких семей в нашей стране было в то время пруд пруди — даже не тысячи, а миллионы таких семей было. Просто об этом не говорили и не писали. Поэтому, судьба нашей семьи была типичной судьбой для того времени.

Это наша общая история, которую ещё предстоит опредметить, выпукло показать и которая ждёт своего писателя, своего пера.

Как марксизм-ленинизм умер в декабре 1986 года

— Давайте вернемся к нашей теме 30-летия независимости Казахстана. К 1991 году вы были специалистом по французской культуре и одновременно проникнуты духом и философией кочевничества, номадизма. Какое у вас было мировоззрение в то время?

— Не знаю, насколько правомерно называть меня специалистом по французской культуре. Но с французской культурой мы были знакомы ещё с детства, со школьной скамьи и даже начиная с дошкольного возраста, когда я читал французские сказки, а затем и французские романы. Даниэль Дефо, Жюль Верн, которые оставили в моей душе яркие образы. Потом в школе учил французский язык, а в институте уже изучал французскую философию и культуру. И кандидатская диссертация моя, которую я защищал в 1992 году на кафедре теории и истории мировой культуры Санкт-Петербургской государственной академии культуры, была посвящена французской модели организации социально-культурной деятельности.

Этот период начала 90-х был очень сложным. Подняли железный занавес, все запреты сняли, культура стала деидеологизироваться.

Нужны были новые и свежие идеи, поскольку советская идея себя исчерпала уже к 1968 году. После Праги идея коммунизма, идея социализма себя исчерпала. Как сказал кто-то из французских философов (Кон-Бендит или Эдгар Морен, а может быть и из более крупных): "Марксизм как идея родился в Германии в 1848 году и умер в Праге в 1968-м". Сто двадцать лет жила эта идея, которая владела умами. Но в 1968 году все вдруг увидели обезображенное лицо этой идеи, которая уже не порождала ничего нового, кроме начётничества.

Современные теоретики этой идеи, образно выражаясь, уже пилили опилки. Единственным, наверное, последним настоящим философом-марксистом был венгерский мыслитель Лукач Дъердь. Благодаря ему возникла будапештская школа марксизма.

Именно Лукач написал "К онтологии общественного бытия. Пролегомены". Только он ещё мог что-то новое сказать в марксизме и не боялся этого.

Так вот на таком фоне встают вопросы, жизнь меняется. Ответов нет. На ту реальность, которую мы видели сами, уже не было ответов в марксизме.

Для меня лично, и марксизм, и марксизм-ленинизм, и советская власть умерли в декабре 1986 года, на площади имени Брежнева (ранее Новая площадь, ныне площадь Республики — прим. ред.), потому что я там был.

Ко времени декабрьских событий я уже был сотрудником Казсофпрофа (Казахстанского совета профессиональных союзов КазССР — прим. ред.) и был парторгом, секретарем цеховой парторганизации. Другим словами, мне было 28 лет, я был членом партии с двумя иностранными языками в своём арсенале. И пошел 17 декабря на площадь, чтобы увидеть, что происходит.

Кованые сапоги карателей и лингвоцид

— Никогда не забуду, как пинали наших девушек коваными сапогами. И как каратели выпинывали их из подъездов домов, расположенных по улице Фурманова (ныне улица Назарбаева). Когда я прохожу по этой улице, я всё время начинаю невольно вспоминать… Толпа стала расходиться, ведь был сильный декабрьский мороз. И тогда снова эти солдаты, вооруженные саперными лопатками и щитами, стали бить и пинать молодежь коваными сапогами.

Они выпинывали не просто так, а девушек прицельно пинали по животам, били по пояснице, приговаривая: "Чтоб вы, калбитки, выродились все! Чтоб ты не рожала больше!" Я это слышал своими ушами. Я это видел своими глазами.

Отмечу, что тогда я был одет согласно элитному партийному дресс-коду людей из ЦК компартии — на мне было хорошее пальто, модная шапка-пирожок, этакий стандарт номенклатурный. И одна женщина просто вцепилась в меня, умоляя провести её до дома. Нас спас от расправы мой дресс-код.

Когда я, проводив женщину сквозь оцепления, уже поздно ночью пришел домой (я жил в первом Самале, это микрорайон в Алма-Ате), как тут же раздался звонок и меня пригласили на экстренное заседание общегородского партхозактива, которое состоялось в Доме политпросвещения (он расположен напротив гостиницы "Казахстан") в ночь на 18 декабря, практически в пятом часу утра. Нам, парторгам, там сказали провести партийные собрания в своих коллективах.

Не хочу называть имени, но помню, как сидел там один известный человек и вещал тогда от имени Москвы: "Михаил Сергеевич сказал, соберите утром собрание и пусть коммунисты Алма-Аты выразят своё отношение к решению пленума ЦК Компартии Казахстана, поддерживают они его или нет".

Стоит отметить, что речь шла о том самом пленуме, который прошел 16 декабря и на котором аккурат накануне своего 75-летия Динмухамед Кунаев был отправлен в отставку, а на его место избрали члена ЦК КПСС и первого секретаря Ульяновского обкома партии Геннадия Колбина, ранее никогда не работавшего в Казахстане.

Так вот, это была такая риторическая уловка, на самом деле, все понимали, что в Москве ждут "одобрямса" решению пленума.

А я был молодой, глупый… И утром 18 декабря, проводя собрание, выступил и честно сказал: "Ваш парторг там был, видел все своими глазами. Время покажет, кто виноват. Самое главное, не нужно паники, не нужно сеять межнациональную рознь". Но эта рознь уже началась в коллективе. Ко мне бегали сотрудницы-казашки… Одна из них обычно всегда сидела в одном кабинете с двумя русскими женщинами. И вот они сидят втроем, а две русские женщины через её голову вздыхали да охали, имея ввиду "зверства" студентов-декабристов: "Ах! Что они там натворили, детский сад вырезали!" Вы представляете, какая обстановка была в коллективах тогда?

(От автора: в публикации газеты "Караван" под названием "Тревожный декабрь 1986-го: И один, оказывается, в поле воин" журналист Талгат Айтбаев приводит факты того, как намеренно распространялись такие слухи о "погубленных детсадах": "В тот день я видел собственными глазами и слышал своими ушами, как некие люди, разъезжая по центральным улицам Алма-Аты в машинах с открытым верхом, кричали в рупор: "Пьяная казахская молодежь убивает детей и стариков русской национальности. Они подожгли детский сад в районе Алма-Аты-1…". И народ велся на это!").

Такие разговоры шли уже с девяти часов утра, а в 10 часов я собрал собрание, где сказал, что "наш враг — это мы сами, это наша нетерпимость и время покажет, кто прав и кто неправ, поскольку события неоднозначны".

Такой вот был глупый, молодой. После этого собрания мне наглухо перекрыли все пути карьерного роста. Потом уже прошло какое-то время, кажется, через год после этих событий, и вот один из сотрудников — художник Саша Ким (он был старше меня) — подошел ко мне и признался: "Евфрат Багдатович! Меня вот вызывали, я вас опознал. Нам показывали фотографии, и вы там везде были, крупным планом, на площади, ночью в толпе. Не мог вас не опознать". Я ему: "Ну а зачем мне это говоришь, Саша?" Его ответ: "Ну, не знаю…" Всё-таки, стыдно было людям.

Если говорить о независимости, то наша независимость выросла из восемьдесят шестого года. И не только наша — из декабря 86-го года выросла независимость и прибалтийских, и кавказских государств, так как первый импульс пошел именно от событий казахстанского Желтоксана. Это не говорят, это замалчивают, но мы-то должны это знать.

Знать, что на излете существования Советского Союза такая ситуация случилась в самой заштатной и забитой республике СССР — Казахстане. Наша республика была самой богатой, но при этом самой безликой, поскольку вся марксистко-ленинская политика — национальная, языковая, образовательная, экономическая — она целиком и в наиболее полной мере реализовалась именно в Казахстане.

И самым страшным последствием этой политики является то, что мы сейчас говорим на русском языке. Мы стали жертвами политики лингвоцида, которая проводилась целенаправленно.

Была настоящая гражданская война

И вот в той обстановке, после декабря 1986 года ещё хуже стало. В идеологическом плане в обществе тогда разразилась самая настоящая гражданская война, фактически произошел раскол, возникла двойственность. Это когда друзья говорят одно, а думают другое. Когда на работе те, кто были друзьями, пишут характеристики и выступают на собраниях, раздавая ярлыки "националистов".

— Получается…

— Получается 1987 год и последующие были более страшными, чем 1986 год. Почему об этом никто не пишет: кто и как себя проявил? Я до Казсовпрофа был освобожденным комсомольским работником, работал в первичке иняза (Казахском пединституте иностранных языков — прим. ред.) и помню много разных историй. Например, когда вписали имя одной молодой аспирантки-казашки, которая была абсолютно космополитичной по своим взглядам, в текст статьи, направленной "против казахского национализма". Вписал её имя со слухов журналист по имени Александр Лапин, совершенно не проверив факты, а статья вышла в "Комсомольской правде". В результате девушку выкинули из аспирантуры, был аннулирован также её кандидатский стаж кандидата в члены КПСС, жизнь человеку поломали. Что было делать?

Я писал в её защиту в "Комсомольскую правду" и разные инстанции, опровергая, по сути, клевету. Но ответ был нулевым. Как можно было после этого верить в этот строй, лживый насквозь? Когда говорят одно, а делают совсем другое. Обстановка была очень, очень плохая. Много людей, много жизней оказалось погублено.

Меня почему-то судьба хранила. Никаким репрессиям меня не подвергали, просто начали тотально игнорировать, перестали приходить приглашения в кадровый резерв. Однако меня постоянно тянуло на научную стезю, и я поступил в аспирантуру, но даже в этом случае мне не давали направления в аспирантуру, не давали наши же казахи из Министерства культуры, чего-то боялись. Возможно, я был просто в каком-то черном списке.

А помогли мне добрые люди, коллеги из Казсовпрофа. Одна из них — это Любовь Фонарёва, хорошая русская женщина, мы с ней сидели в одном кабинете, и она сочувствовала моей ситуации, говорила: "Надо что-то делать тебе, что-то решать". Она и подсказала мне написать и отправить научный реферат в Санкт-Петербург для поступления в аспирантуру. Я написал его и отправил, сроки все проходят, но нет никакой реакции со стороны союзного вуза, якобы вообще не дошел до ленинградского университета.

И тогда Любовь Ивановна позвонила профессору Всесоюзной профсоюзной школой культуры (ВПШК, ныне Санкт-Петербургский гуманитарный университет профсоюзов (СПбГУП), Владимиру Триодину и рассказала о ситуации. Благодаря Владимиру Евгеньевичу сразу же нашелся мой реферат и меня пригласили в аспирантуру, которую я благополучно окончил в 1992 году.

Поэтому, подчеркну: независимость не свалилась на нашу голову, нет. Независимость Казахстана была выстрадана нашим народом — аңсаған тәуелсіздігіміз!

Мы мечтали о свободе, которой не было. Ведь через что проявляется свобода? Через свободу воли, свободу духа, а наш дух тогда не был свободен.

Неспроста Казахстан объявил о независимости 16 декабря. У нашего Елбасы есть это понимание, чувство времени, чувство символов и знаков. Полагаю, он специально ждал, тянул до этой символической даты. Также позже было принято очень мудрое и правильное решение, что мы празднуем День независимости одновременно с декабрьскими событиями. Потому что, на самом деле, это решение Неба.

Эти вещи должны совпадать, образовывать единый ритм. Наш долг помнить тех молодых студентов, которые пострадали тогда и позже, в последовавших затем репрессиях. И помнить в этот день о тех, кто раньше испытывал гнет. Я сам испытал на себе этот гнет, оказавшись в той ситуации, когда кому-то что-то можно, а кому-то это же самое категорически нельзя.